| Часть 4 |
| Часть 5 |
|
- Святой отец, послушайте-ка... "Теперь надо рассмотреть, что такое добродетель. Поскольку в душе бывают три вещи - страсти, способности и устои, то добродетель, видимо, соотносится с одной из этих трех вещей. Страстями я называю влечение, гнев, страх, отвагу, злобу, радость, любовь, ненависть, тоску, зависть, жалость - вообще все, чему сопутствуют удовольствия или страдания. Способности - это то, благодаря чему мы считаемся подвластными этим страстям, благодаря чему нас можно, например, разгневать, заставить страдать или разжалобить. Нравственные устои - это то, в силу чего мы хорошо или дурно владеем страстями, например гневом... Ни добродетели, ни пороки не суть страсти, потому что за страсти нас не почитают ни добропорядочными, ни дурными, за добродетели же и пороки почитают, а также потому, что за страсти мы не заслуживаем ни похвалы, ни осуждения - не хвалят же за страх и не порицают за гнев вообще, но за какой-то определенный. Кроме того, гневаемся и страшимся мы непреднамеренно, а добродетели - это, напротив, своего рода сознательный выбор..." Правильно ли я, по-вашему, понимаю мысль Аристотеля, что лишь собственный выбор может сделать человека добродетельным или порочным?..
- По-моему, так, - кивнул он. - Тогда верно ли заключение, что высшей ценностью, дарованной человеку Богом, можно считать свободу выбора между грехом и добродетелью и возможность правильно ею распорядиться?.. Так вот к чему она клонит, чуть не засмеялся инквизитор. И с неожиданным задором припомнил диспуты меж католиками и катарами, о которых ему доводилось слышать от братьев по ордену. - Вы, верно, хотите узнать, что я, как слуга Господа и нашей святой католической церкви, думаю о доктрине еретиков-катаров? С удовольствием заметил, что она не смутилась, а с плутовским вызовом кивнула. В словах, что начала произносить Рене, он узнал отрывок из молитвы катаров. - "Молю я Доброго Бога, которому дано спасать и оживлять падшие души усилием добра. Так будет, пока есть добро в этом мире, и пока останется в нем хоть одна из падших душ, жителей семи царств небесных, которых Люцифер совлек обманом из Рая на землю. Господь позволял им только добро, а Дьявол коварный позволил и зло, и добро. И все, кто послушались его, спустились на землю и получили власть творить добро и зло". - Так вот, сеньора, - Этьен заложил руки за спину и встал перед ее столом, словно находясь на кафедре, в то время как Рене следила за ним взглядом. - Господь в начале времен предоставил Адаму и Еве право выбирать, срывать ли яблоко с древа познания. Многие спрашивают, отчего Господь всеведущий не предотвратил это в доброте своей, а позволил Дьяволу соблазнить людей? Думается, что тем Он хотел предоставить нашим праотцу и праматери свободу выбора меж добром и злом. - А у катаров такую свободу дает Дьявол - тихо сказала она. - Но если судить так, - терпеливо пояснил доминиканец, - то Дьявол, давая человеку больше возможностей, более силен, чем Господь. А ведь этого быть не может, ибо Дьявол - сам Его порождение, отринутое Им за грехи. Это Господь в своей любви и в доверии к нам дает право выбирать, иначе не было бы спасения для тех, кто остается верен Ему. - Но с этим приходит и необходимость расплаты за неправильный выбор... Ибо как добродетель будет вознаграждена, так и порок будет наказан, и это тоже закон от Бога, - додумала Рене его мысль. - Верно, сеньора! - с радостью доказавшего свою правоту победителя воскликнул Этьен. Рене положила перо и встала рядом с инквизитором. - Но ведь получается, что стремление к знанию ведет к изгнанию из рая, и блаженны те, кто остается в неведении?.. - Царь Соломон сказал позже, что во многом знании есть много печали, и воистину это так - ноша знаний тяжела и не всякому ее вынести, - пожал плечами Этьен, думая о том, как близко сейчас ее лицо. - Вот как... А вы сорвали бы яблоко, будь вам известна цена знаний?.. - прошептала она; и снова глаза ее заблестели, а уста припухли, приоткрылись и налились алым... Не в силах оторвать взгляда от кончика ее языка, которым она облизнула пересохшую губку, инквизитор понял, что означает этот вопрос, и медленно приблизил лицо, чтобы дотронуться до губ Рене своими. Первое нежное прикосновение было принято ею, он получил столь же нежный ответ, и через несколько мгновений страсть захватила Этьена - он сжал Рене в своих объятиях, чувствуя, как обвиваются вокруг него ее руки и как она горяча в своих желаниях... Звякнул о пол серебряный головной обруч, его тут же накрыл расшитый черными "вдовьими слезками" белый плат, сохла недописанной раскрытая страница, рядом валялось брошенное перо - Этьен на руках унес Рене в комнатку библиотекаря. Спустя час, наполненный долгими ласками, она заснула, а инквизитор лежал рядом и думал, насколько же велика может оказаться его личная плата за столь сладкое и столь греховное яблоко. Он вглядывался в ее спокойное и счастливое, полупризрачное в свете восходящей луны лицо и думал, что так не бывает, не должно быть в этом мире столь больших удовольствий; что ни одна женщина прежде не была такой желанной и не плавилась так от нежности и страсти под его руками... Мысли бестолково роились у него в голове, и он ощущал тревожное счастье, сменившееся нетерпением, когда спустя пару часов она проснулась и потянулась к нему за поцелуем и новыми ласками. "Я люблю тебя", прошептала она, когда он снова овладел ею; услышал собственный голос, отвечающий ей: "Я тебя люблю", и с огромным удивлением понял, что это - правда... Бродя по комнате в размышлениях, он остановился у небольшого зеркала, стоящего на столе прислоненным к холодному камню, с раздражением стер с него пыль. Дорогую дамскую игрушку сюда принесла, конечно же, Рене. По утрам она, стоя нагой перед зеркалом, расчесывала свои волосы цвета палой листвы, дергая деревянным гребнем спутанные в ночных удовольствиях пряди и шипя от боли, а инквизитор молча любовался ее стройным, с обольстительными изгибами телом... Она, такая светлая, и он, смуглокожий, с темными глазами и волосами, должно быть эффектно смотрелись бы вместе, будь у них возможность вступить в законный брак. А каковы были б их дети? Она ведь вовсе не была бесплодна, подумал инквизитор устало. Ну почему он не нашел в себе сил отказаться от нее тогда, когда это выяснилось... На следующее после близости утро она, не раскрывая еще сонных глаз, потянулась в его объятиях, и он, мгновенно потеряв разум, снова овладел ею. Потом Рене нахмурившись выскользнула из-под одеяла, впорхнула в рубашку, надела свое окситанское платье и попросила: - А теперь помоги зашнуровать соркани. - Вот как это называется, - хмыкнул Этьен, затягивая шнуровку. Вспомнились те времена, когда ему случалось помогать надевать доспехи, и смех поднялся внутри него, как пузырьки воздуха в потоке воды. Хотел поделиться, но не успел -она, словно крыльями, взмахнула руками, надевая сюрко, выдохнула "Прости, дела", поцеловала в щеку и убежала. Инквизитор только плечами пожал - что там у нее за дела могут быть?! Приступил к утренней молитве, чувствуя, как кружится голова и пытаясь собраться с мыслями. Припомнил планы, просмотрел вчерашнее донесение от недавно им назначенного в одну из областей диоцеза аббата, и подошел зачем-то к окну. Сквозь толстое зеленоватое стекло рассмотрел, как лихо уносится на коне прочь от замка, в луга, хрупкая фигурка в развевающейся по ветру одежде с разрезами для верховой езды. За спиной ее трепетали светлые волосы - незаплетенные в косы, как у девицы, но под вдовьим покрывалом... Через несколько часов Этьен понял, что день загублен. Сосредоточиться просто не было возможности, он то захлебывался счастьем, то начинал злиться. Махнул рукой, отпустил всех и пошел в библиотеку дожидаться Рене. Кружил от окна к окну, выглядывая то в одно, то в другое. Наконец, фигурка на коне показалась снова. - Где вы были, сеньора? - грубо и холодно спросил у показавшейся на пороге Рене. - Травы собирала, святой отец, - учтиво и сдержанно ответила она. - Какие это травы понадобились вам столь срочно? - сквозь зубы процедил он. И глупо захлопал глазами, когда она терпеливо ответила: - Чтобы не понести от вас дитя, мне нужно сварить особое зелье, и пить его, пока буду с вами. - Так ты... - выдавил он. - Нет, я не бесплодна, как вам, верно, наговорили, - жестко усмехнулась Рене. - Просто, как вы знаете, я была совсем юна, когда меня выдавали замуж. Тетушка обеспокоилась, что ранние роды могут мне повредить, а то и убить, и научила варить это зелье. А после супруг уехал, чтобы отдать жизнь за веру... Снова оказаться женой сеньора с севера мне не хочется, и потому я не намерена никого здесь разубеждать в своем бесплодии. - Катарские штучки, - выплюнул инквизитор со злобой. - Что же, святой отец, вы предпочли бы, чтобы я понесла от вас? - с напускным смирением спросила Рене. Инквизитор, не отвечая, отодвинул ее в сторону и спустился в свою маленькую комнатку, оставив женщину наедине с ее невыносимыми вопросами. Вот тогда бы сказать ей, чтобы ушла и не приходила! Тогда они оба еще смогли бы с тем смириться... наверное... Но плод тайного греха был уже испробован. Каждой частичкой тела помнил он его сладость, и не желал отбрасывать лишь надкусив.Дело кончилось тем, что когда начало вечереть, измученный размышлениями Этьен поднялся в библиотеку, увидел такое же измученное лицо Рене и протянул к ней руки. На следующий день она и принесла сюда зеркало и гребень. Инквизитор всмотрелся в свое отражение. Суровое лицо, четкая форма скул, чувственные губы ясных очертаний контрастируют с высоким лбом и умными, цепкими, насквозь пронизывающими глазами. Рене могла подолгу любоваться его лицом, иногда шепча что-нибудь вроде "Какой же ты красивый..." и приводя тем в смущение. Сам он себя красавцем не находил - сломанный нос, перебитая бровь, несколько мелких, но заметных шрамов вполне указывали на то, что он воин, а не дамский угодник. Но ни до Рене, ни после никто не говорил ему подобных нежностей и не смотрел с такой глубокой любовью и лаской. И в любой момент ее губы могли налиться красным и приоткрыться в лукавой соблазняющей улыбке, а глаза заблестеть неудержимым желанием, которому трудно было противостоять... Во время одного из приемов Рене так взволновала его своей рассчитанной близостью, что он, как можно незаметнее постаравшись удалиться, овладел ею прямо в одном из ближайших пустующих тогда покоев, где их в любой момент могли застать, и оттого еще слаще была эта запретная страсть. После нее он не вступал в плотские отношения ни с одной женщиной, хотя возможность была не раз - но, всматриваясь в глаза тех, кто предлагал ему свое тело, он видел лишь страх, или извращенное любопытство, или желание добиться каких-нибудь благ для себя. Ничего хотя бы отдаленно похожего на тот взгляд Рене, который яснее всяких слов говорил: "Я люблю тебя, и ты для меня - лучший и единственный" - и он отворачивался от запуганных или испорченных женщин, с досадой думая - "Нет, не то, не то..." Иногда ее лицо со спокойной нежной улыбкой вставало перед ним во время общения с ведьмами. Инквизитор нахмурился, вспомнив Манон - первую ведьму, отправленную им на костер. При рассказе одного из священников о красотке Манон и том, что говорили о ней на исповеди прихожане, инквизитор впервые увидел внутренним взором, как, ухнув, полыхнуло пламя - этот жаркий злобный сполох, как он быстро разобрался впоследствии, указывал ему, когда речами свидетелей обвинялись подлинные вредительствующие еретики. За красоткой Манон (а потом и за некоторыми другими ведьмами и еретиками) ему пришлось ездить лично - посланная за ней в первый раз пара стражей просто сгинула. Как выяснилось на допросе, Манон завлекла их своими чарами и стравила меж собой, так что один убил другого, а другого, израненного, прикончила сама, по самонадеянности решив, что опасаться ей нечего и пусть даже приедет за ней сам инквизитор, ему не устоять перед ней. Манон была и вправду хороша - кроткая на вид тихая большеглазая девушка, с длинными темными волосами и точеными чертами лица. Влажные манящие омуты ее черных глаз отчего-то вызвали в памяти инквизитора прозрачную сероватую зелень взора Рене, и светлый образ, ясно вставший перед ним, стряхнул начинающееся наваждение, уже было просигналившее о себе оцепенением по всему телу. Манон пыталась утопить его в своем нарочито кротком взоре даже тогда, когда он сковывал ее цепью, потом лицо ее стало жестким и злобным, и она прошипела: - Кто ты?! - Я смерть таких, как ты, - ответил инквизитор, с холодной яростью думая о том, какую цену заплатила ведьма за свои чары. Во время ночного отдыха инквизитора разбудило хихиканье - окованная Манон все громче смеялась, глядя на него. - Что смешного нашла ты в своем положении, ведьма? - поинтересовался Этьен. - Пусть меня ждет костер, инквизитор, - выговорила она, перекосившись, - но твой костер страшнее моего, ибо он жжет тебя изнутри и будет жечь до самой смерти, а уж она будет неприятнее моей... - Не мешай спать, ведьма, или я заткну тебе рот, - спокойно сказал инквизитор. Но Манон закатила глаза и забилась в конвульсиях, выкрикивая: - И ты сам, инквизитор, сам пошлешь на костер ту единственную, что могла бы спасти от пламени тебя!.. Дальше сквозь тряпицу, которая уже заглушала ее голос - инквизитор с трудом удерживал выгибающуюся в судорогах Манон - почти невнятно донеслось лишь: "Своей же рукой..." Вместе с Манон на том, первом аутодафе сожгли еще двух ведьм и еретика, который решил возглавить секту с жертвоприношениями. Сожжение вызвало большое оживление среди местного населения, и это было неприятно инквизитору. Справедливое наказание казнью в очищающем огне - одно, а непристойные смешки и жадный блеск глаз жаждущего зрелищ народа - другое, и не ради этого Пес Господень делал то, что считал своим долгом. Рене на аутодафе отсутствовала и в библиотеке в этот день не появлялась, но на другой вечер инквизитор застал ее за рукописью на обычном месте у окна. Вместо приветствия она едва кивнула головой и на поцелуй в щеку не ответила. - Рене, почему ты не пришла на аутодафе? - Болела. А святому отцу инквизитору так уж нужно было мое присутствие? Он повернул ее лицо к себе - зеленые глаза смотрели холодно и отчужденно. - Ты обязана бывать на всех подобных зрелищах, чтобы не вызывать подозрений. Ты же помнишь, на тебя саму были доносы, так веди себя благочестиво. Рене с досадой мотнула головой, освобождаясь от его руки, и ничего не ответила. - И по-моему, ты вовсе не болела. Так в чем дело? - требовате |
